Ф.М.Достоевский. Дядюшкин сон. Глава XI
Глава X | Оглавление | Глава XII
Глава XI
Мозгляков вышел от Марьи Александровны, по–видимому вполне утешенный. Она совершенно воспламенила его. К Бородуеву он не пошел, чувствуя нужду в уединении. Чрезвычайный наплыв героических и романтических мечтаний не давал ему покоя. Ему мечталось торжественное объяснение с Зиной, потом благородные слезы всепрощающего его сердца, бледность и отчаяние на петербургском блистательном бале, Испания, Гвадалквивир, любовь и умирающий князь, соединяющий их руки перед смертным часом. Потом красавица жена, ему преданная и постоянно удивляющаяся его героизму и возвышенным чувствам; мимоходом под шумок, – внимание какой–нибудь графини из "высшего общества", в которое он непременно попадет через брак свой с Зиной, вдовой князя К., вице–губернаторское место, денежки, – одним словом, все, так красноречиво расписанное Марьей Александровной, еще раз перешло через его вседовольную душу, лаская, привлекая ее и, главное, льстя его самолюбию. Но вот – и не знаю, право, как это объяснить, – когда уже он начал уставать от всех этих восторгов, ему вдруг пришла предосадная мысль: что ведь, во всяком случае, все это еще в будущем, а теперь–то он все–таки с предлиннейшим носом. Когда пришла к нему эта мысль, он заметил, что забрел куда–то очень далеко, в какой–то уединенный и незнакомый ему форштадт Мордасова. Становилось темно. По улицам, обставленным маленькими, враставшими в землю домишками, ожесточенно лаяли собаки, которые в провинциальных городах разводятся в ужасающем количестве, именно в тех кварталах, где нечего стеречь и нечего украсть. Начинал падать мокрый снег. Изредка встречался какой–нибудь запоздавший мещанин или баба в тулупе и в сапогах. Все это, неизвестно почему, начало сердить Павла Александровича – признак очень дурной, потому что, при хорошем обороте дел, все, напротив, кажется нам в милом и радужном виде. Павел Александрович невольно припоминал, что он до сих пор постоянно задавал тону в Мордасове; очень любил, когда во всех домах ему намекали, что он жених, и поздравляли его с этим достоинством. Он даже гордился тем, что он жених. И вдруг он явится теперь перед всеми – в отставке! Подымется смех. Ведь не разуверять же их всех в самом деле, не рассказывать же о петербургских балах с колоннами и о Гвадалквивире! Рассуждая, тоскуя и сетуя, он набрел наконец на мысль, которая уже давно неприметно скребла ему сердце: "Да правда ли это все? Да сбудется ли это все так, как Марья Александровна расписывала?" Тут он, кстати, припомнил, что Марья Александровна – чрезвычайно хитрая дама, что она, как ни достойна всеобщего уважения, но все–таки сплетничает и лжет с утра до вечера. Что теперь, удалив его, она, вероятно, имела к тому свои особые причины и что, наконец, расписывать – всякий мастер. Думал он и о Зине; припомнился ему прощальный взгляд ее, далеко не выражавший затаенной страстной любви; да уж вместе с тем, кстати, припомнил, что он все–таки, час тому, съел от нее дурака. При этом воспоминании Павел Александрович вдруг остановился как вкопанный и покраснел до слез от стыда. Как нарочно, в следующую минуту с ним случилось неприятное происшествие: он оступился и слетел с деревянного тротуара в сугроб снега. Покамест он барахтался в снегу, стая собак, уже давно преследовавшая его своим лаем, налетела на него со всех сторон. Одна из них, самая маленькая и задорная, даже повисла на нем, ухватившись зубами за полу его шубы. Отбиваясь от собак, ругаясь вслух и даже проклиная судьбу свою, Павел Александрович, с разорванной полой и с невыносимой тоской на душе, добрел наконец до угла улицы и тут только заметил, что заблудился. Известно, что человек, заблудившийся в незнакомой части города, особенно ночью, никак не может идти прямо по улице; его поминутно подталкивает какая–то неведомая сила непременно сворачивать во все встречающиеся на пути улицы и переулки. Следуя этой системе, Павел Александрович заблудился окончательно. "А чтобы черт побрал все эти высокие идеи! – говорил он про себя, плюя от злости. – А чтобы сам дьявол вас всех побрал с вашими высокими чувствами да с Гвадалквивирами!" Не скажу, что Мозгляков был привлекателен в эту минуту. Наконец, усталый, измученный, проплутав два часа, дошел он до подъезда дома Марьи Александровны. Увидев много экипажей – он удивился. "Неужели же гости, неужели званый вечер? – подумал он. – С какою же целью?" Справившись у повстречавшегося слуги и узнав, что Марья Александровна была в деревне и привезла с собою Афанасия Матвеича, в белом галстухе, и что князь уже проснулся, но еще не выходил вниз к гостям, Павел Александрович, не говоря ни слова, поднялся наверх к дядюшке. В эту минуту он был именно в том расположении духа, когда человек слабого характера в состоянии решиться на какую–нибудь ужасную, злейшую пакость, из мщения, не думая о том, что, может быть, придется всю жизнь в том раскаиваться.
Войдя наверх, он увидел князя, сидящего в креслах, перед дорожным своим туалетом и с совершенно голою головою, но уже в эспаньолке и в бакенах. Парик его был в руках седого, старинного камердинера и любимца его, Ивана Пахомыча. Пахомыч глубокомысленно и почтительно его расчесывал. Что же касается до князя, то он представлял из себя очень жалкое зрелище, еще не очнувшись после давешней попойки. Он сидел, как–то весь опустившись, хлопая глазами, измятый и раскисший, и глядел на Мозглякова, как будто не узнавая его.
– Как ваше здоровье, дядюшка? – спросил Мозгляков.
– Как... это ты? – проговорил наконец дядюшка. – А я, брат, немножко заснул. Ах, боже мой! – вскрикнул он, весь оживившись, – ведь я... без па–рика!
– Не беспокойтесь, дядюшка! я... я вам помогу, если вам угодно.
– А вот ты и узнал теперь мой секрет! Я ведь говорил, что надо дверь за–пи–рать. Ну, мой друг, ты должен не–мед–ленно дать мне свое честное сло–во, что не воспользуешься моим секретом и никому не скажешь, что у меня волосы нак–лад–ные.
– О, помилуйте, дядюшка! неужели вы меня считаете способным на такую низость! – вскричал Мозгляков, желая угодить старику для... дальнейших целей.
– Ну да, ну да! И так как я вижу, что ты благородный человек, то уж так и быть, я тебя у–див–лю... и открою тебе все мои тай–ны. Как тебе нравятся, мой милый, мои у–сы?
– Превосходные, дядюшка! удивительные! как могли вы их сохранить так долго?
– Разуверься, мой друг, они нак–лад–ные! – проговорил князь, с торжеством смотря на Павла Александровича.
– Неужели? Поверить трудно. Ну, а бакенбарды? Признайтесь, дядюшка, вы, верно, черните их?
– Черню? Не только не черню, но и они совершенно искусственные!
– Искусственные? Нет, дядюшка, воля ваша, не верю. Вы надо мною смеетесь!
– Parole d'honneur, mon ami! – вскричал торжествующий князь, – и предс–тавь себе, все, реши–тельно все, так же как и ты, обма–ны–ваются! Даже Степанида Матвеевна не верит, хотя сама иногда их нак–ла–ды–вает. Но я уверен, мой друг, что ты сохранишь мою тайну. Дай мне честное слово...
– Честное слово, дядюшка, сохраню. Повторяю вам: неужели вы меня считаете способным на такую низость?
– Ах, мой друг, как я упал без тебя сегодня! Феофил меня опять из кареты вы–валил.
– Вывалил опять! когда же?
– А вот мы уже к мо–нас–тырю подъезжали...
– Знаю, дядюшка, давеча.
– Нет, нет, два часа тому назад, не бо–лее. Я в монастырь поехал, а он меня взял да и вывалил; так на–пу–гал, – даже теперь сердце не на месте.
– Но, дядюшка, ведь вы почивали! – с изумлением проговорил Мозгляков.
– Ну да, почивал... а потом и по–е–хал, впрочем, я... впрочем, я это, может быть... ах, как это странно!
– Уверяю вас, дядюшка, что вы видели это во сне! Вы преспокойно себе почивали, с самого послеобеда.
– Неужели? – И князь задумался. – Ну да, я и в самом деле, может быть, это видел во сне. Впрочем, я все помню, что я видел во сне. Сначала мне приснился какой–то престрашный бык с рогами; а потом приснился какой–то про–ку–рор, тоже как будто с ро–гами...
– Это, верно, Николай Васильевич Антипов, дядюшка.
– Ну да, может быть, и он. А потом Наполеона Бона–парте видел. Знаешь, мой друг, мне все говорят, что я на Наполеона Бона–парте похож... а в профиль будто я разительно похож на одного старинного папу? Как ты находишь, мой милый, похож я на па–пу?
– Я думаю, что вы больше похожи на Наполеона, дядюшка.
– Ну да, это en–face. Я, впрочем, и сам то же думаю, мой милый. И приснился он мне, когда уже на острове сидел, и, знаешь, какой разговорчивый, разбитной, ве–сельчак такой, так что он чрез–вы–чайно меня позабавил.
– Это вы про Наполеона, дядюшка? – проговорил Павел Александрович, задумчиво смотря на дядю. Какая–то странная мысль начинала мелькать у него в голове, – мысль, в которой он не мог еще себе самому дать отчета.
– Ну да, про На–по–леона. Мы с ним все про философию рассуждали. А знаешь, мой друг, мне даже жаль, что с ним так строго поступили... анг–ли–чане. Конечно, не держи его на цепи, он бы опять на людей стал бросаться. Бешеный был человек! Но все–таки жалко. Я бы не так поступил. Я бы его посадил на не–о–би–таемый остров...
– Почему же на необитаемый? – спросил Мозгляков рассеянно.
– Ну, хоть и на о–би–таемый, только не иначе, как благоразумными жителями. Ну и разные разв–ле–чения для него устроить: театр, музыку, балет – и все на казенный счет. Гулять бы его выпускал, разумеется, под присмотром, а то бы он сейчас у–лиз–нул. Пирожки какие–то он очень любил. Ну, и пирожки ему каждый день стряпать. Я бы его, так сказать, о–те–чески содержал. Он бы у меня и рас–ка–ялся...
Мозгляков рассеянно слушал болтовню полупроснувшегося старика и грыз ногти от нетерпения. Ему хотелось навести разговор на женитьбу, – он еще сам не знал зачем; но безграничная злоба кипела в его сердце. Вдруг старичок вскрикнул от удивления.
– Ах, mon ami! Я ведь тебе и забыл ска–зать. Представь себе, я ведь сделал сегодня пред–ло–жение.
– Предложение, дядюшка? – вскричал Мозгляков, оживляясь.
– Ну да, пред–ло–жение. Пахомыч, ты уж идешь? Ну, хорошо. C'est une charmante personne... Но, признаюсь тебе, милый мой, я поступил необ–ду–манно. Я только теперь это ви–жу. Ах, боже мой!
– Но позвольте, дядюшка, когда же вы сделали предложение?
– Признаюсь тебе, друг мой, я даже и не знаю наверное когда. Не во сне ли я видел и это? Ах, как это, од–на–ко же, стран–но!
Мозгляков вздрогнул от восторга. Новая идея блеснула в его голове.
– Но кому, когда вы сделали предложение, дядюшка? – повторил он в нетерпении.
– Хозяйской дочери, mon ami... cette belle personne... впрочем, я забыл, как ее зо–вут. Только, видишь ли, mon ami, я ведь никак не могу же–нить–ся. Что же мне теперь делать?
– Да, вы, конечно, погубите себя, если женитесь. Но позвольте мне вам сделать еще один вопрос, дядюшка. Точно ли вы уверены, что действительно сделали предложение?
– Ну да... я уверен.
– А если все это вы видели во сне, так же как и то, что вы другой раз вывалились из кареты?
– Ах, боже мой! И в самом деле, может быть, я и это тоже видел во сне! так что я теперь и не знаю, как туда по–ка–заться. Как бы это, друг мой, узнать на–вер–но, каким–нибудь по–сто–рон–ним образом: делал я предложение иль нет? А то, представь, каково теперь мое положение?
– Знаете что, дядюшка? Я думаю, и узнавать нечего.
– А что?
– Я наверно думаю, что вы видели это во сне.
– Я сам то же думаю, мой ми–лый, тем более что мне часто снятся по–доб–ные сны.
– Вот видите, дядюшка. Представьте же себе, что вы немного выпили за завтраком, потом за обедом и, наконец...
– Ну да, мой друг; именно, может быть, от э–то–го.
– Тем более, дядюшка, что, как бы вы ни были разгорячены, вы все–таки никаким образом не могли сделать такого безрассудного предложения наяву. Сколько я вас знаю, дядюшка, вы человек в высшей степени рассудительный и...
– Ну да, ну да.
– Представьте только одно: если б узнали это ваши родственники, которые и без того дурно расположены к вам, – что бы тогда было?
– Ах, боже мой! – вскрикнул испуганный князь. – А что бы тогда было?
– Помилуйте! да они закричали бы все в один голос, что вы сделали это не в своем уме, что вы сумасшедший, что вас надо под опеку, что вас обманули, и, пожалуй, посадили бы вас куда–нибудь под надзор.
Мозгляков знал, чем можно было напугать старика.
– Ах, боже мой! – вскричал князь, дрожа как лист. – Неужели бы посадили?
– И потому рассудите, дядюшка: могли ли бы вы сделать такое безрассудное предложение наяву? Вы сами понимаете свои выгоды. Я торжественно утверждаю, что вы все это видели во сне.
– Непременно во сне, неп–ре–менно во сне! – повторял напуганный князь. – Ах, как ты умно рассудил все это, мой ми–лый! Я душевно тебе благодарен, что ты меня вра–зу–мил.
– А я ужасно рад, дядюшка, что с вами сегодня встретился. Представьте себе: без меня вы бы действительно могли сбиться, подумать, что вы жених, и сойти туда женихом. Представьте, как это опасно!
– Ну да... да, опасно!
– Вспомните только, что этой девице двадцать три года; ее никто не хочет брать замуж, и вдруг вы, богатый, знатный, являетесь женихом! да они тотчас ухватятся за эту идею, уверят вас, что вы и в самом деле жених, и женят вас, пожалуй, насильно. А там и будут рассчитывать, что, может быть, вы скоро умрете.
– Неужели?
– И наконец, вспомните, дядюшка: человек с вашими достоинствами...
– Ну да, с моими достоинствами...
– С вашим умом, с вашею любезностию...
– Ну да, с моим умом, да!..
– И наконец, вы – князь. Такую ли партию вы бы могли себе сделать, если б действительно почему–нибудь нужно было жениться? Подумайте только, что скажут ваши родственники?
– Ах, мой друг, да ведь они меня совсем заедят! Я уж испытал от них столько коварства и злобы... Представь себе, я подозреваю, что они хотели посадить меня в су–мас–шедший дом. Ну, помилуй, мой друг, сообразно ли это? Ну, что б я там стал делать... в сумас–шедшем–то доме?
– Разумеется, дядюшка, и потому я теперь не отойду от вас, когда вы сойдете вниз. Там теперь гости.
– Гости? Ах, боже мой!
– Не беспокойтесь, дядюшка, я буду при вас.
– Но как я тебе благо–да–рен, мой милый, ты просто спаситель мой! Но знаешь ли что? Я лучше уеду.
– Завтра, дядюшка, завтра, утром, в семь часов. А сегодня вы при всех откланяйтесь и скажите, что уезжаете.
– Непременно уеду... к отцу Мисаилу... Но, мой друг, ну, как они меня там сос–ва–тают?
– Не бойтесь, дядюшка, я буду с вами. И наконец, что бы вам ни говорили, на что бы вам ни намекали, прямо говорите, что вы все это видели во сне... так, как оно и действительно было.
– Ну да, неп–ре–менно во сне! только, знаешь, мой друг, все–таки это был пре–оча–ро–ва–тельный сон! Она удивительно хороша собой и, знаешь, такие формы...
– Ну прощайте, дядюшка, я пойду вниз, а вы...
– Как! так ты меня одного оставляешь! – вскричал князь в испуге.
– Нет, дядюшка, мы сойдем только порознь: сначала я, а потом вы. Это будет лучше.
– Ну, хо–ро–шо. Мне же, кстати, надобно записать одну мысль.
– Именно, дядюшка, запишите вашу мысль, а потом приходите, не мешкайте. Завтра же утром...
– А завтра утром к иеромонаху, непре–менно к ие–ро–мо–наху! Charmant, charmant! А знаешь, мой друг, она у–ди–ви–тельно хороша собой... такие формы... и если б уж так мне надо было непременно жениться, то я...
– Боже вас сохрани, дядюшка!
– Ну да, боже сохрани!... Ну, прощай, мой милый, я сейчас... только вот за–пи–шу. A propos, я давно хотел тебя спросить: читал ты мемуары Казановы?
– Читал, дядюшка, а что?
– Ну да... Я вот теперь и за–был, что хотел сказать...
– После вспомните, дядюшка, – до свиданья!
– До свиданья, мой друг, до свиданья! Только все–таки это был очаровательный сон, о–ча–ро–ва–тельный сон!..