А.П.Чехов. Припадок. IV
(Created page with "Назад | Оглавление | [[А.П.Чехов. Припадо...") |
|||
Line 4: | Line 4: | ||
==IV== | ==IV== | ||
− | + | – Сейчас у меня с моей дамой, пока мы плясали, был разговор, – рассказывал медик, когда все трое вышли на улицу. – Речь шла об ее первом романе. Он, герой – какой-то бухгалтер в Смоленске, имеющий жену и пятерых ребят. Ей было 17 лет и жила она у папаши и мамаши, торгующих мылом и свечами. | |
− | + | – Чем же он победил ее сердце? – спросил Васильев. | |
− | + | – Тем, что купил ей белья на пятьдесят рублей. Чёрт знает что! | |
− | «Однако же, вот он сумел выпытать у своей дамы ее роман, | + | «Однако же, вот он сумел выпытать у своей дамы ее роман, – подумал Васильев про медика. – А я не умею...» – Господа, я ухожу домой! – сказал он. |
− | + | – Почему? | |
− | + | – Потому, что я не умею держать себя здесь. К тому же мне скучно и противно. Что тут веселого? Хоть бы люди были, а то дикари и животные. Я ухожу, как угодно. | |
− | + | – Ну, Гриша, Григорий, голубчик... – сказал плачущим голосом художник, прижимаясь к Васильеву. – Пойдем! Сходим еще в один, и будь они прокляты... Пожалуйста! Григорианц! | |
− | Васильева уговорили и повели вверх по лестнице. В ковре и в золоченых перилах, в швейцаре, отворившем дверь, и в панно, украшавших переднюю, чувствовался всё тот же стиль С | + | Васильева уговорили и повели вверх по лестнице. В ковре и в золоченых перилах, в швейцаре, отворившем дверь, и в панно, украшавших переднюю, чувствовался всё тот же стиль С – ва переулка, но усовершенствованный, импонирующий. |
− | + | – Право, я пойду домой! – сказал Васильев, снимая пальто. | |
− | + | – Ну, ну, голубчик... – сказал художник и поцеловал его в шею. – Не капризничай... Гри-Гри, будь товарищем! Вместе пришли, вместе и уйдем. Какой ты скот, право. | |
− | + | – Я могу подождать вас на улице. Ей-богу, мне здесь противно! | |
− | + | – Ну, ну, Гриша... Противно, а ты наблюдай! Понимаешь? Наблюдай! | |
− | + | – Надо смотреть объективно на вещи, – сказал серьезно медик. | |
Васильев вошел в залу и сел. Кроме него и приятелей, в зале было еще много гостей: два пехотных офицера, какой-то седой и лысый господин в золотых очках, два безусых студента из межевого института и очень пьяный человек с актерским лицом. Все барышни были заняты этими гостями и не обратили на Васильева никакого внимания. Только одна из них, одетая Аидой, искоса взглянула на него, чему-то улыбнулась и проговорила, зевая: | Васильев вошел в залу и сел. Кроме него и приятелей, в зале было еще много гостей: два пехотных офицера, какой-то седой и лысый господин в золотых очках, два безусых студента из межевого института и очень пьяный человек с актерским лицом. Все барышни были заняты этими гостями и не обратили на Васильева никакого внимания. Только одна из них, одетая Аидой, искоса взглянула на него, чему-то улыбнулась и проговорила, зевая: | ||
− | + | – Брюнет пришел... | |
У Васильева стучало сердце и горело лицо. Ему было и стыдно перед гостями за свое присутствие здесь, и гадко, и мучительно. Его мучила мысль, что он, порядочный и любящий человек (таким он до сих пор считал себя), ненавидит этих женщин и ничего не чувствует к ним, кроме отвращения. Ему не было жаль ни этих женщин, ни музыкантов, ни лакеев. | У Васильева стучало сердце и горело лицо. Ему было и стыдно перед гостями за свое присутствие здесь, и гадко, и мучительно. Его мучила мысль, что он, порядочный и любящий человек (таким он до сих пор считал себя), ненавидит этих женщин и ничего не чувствует к ним, кроме отвращения. Ему не было жаль ни этих женщин, ни музыкантов, ни лакеев. | ||
− | «Это оттого, что я не стараюсь понять их, | + | «Это оттого, что я не стараюсь понять их, – думал он. – Все они похожи на животных больше, чем на людей, но ведь они все-таки люди, у них есть души. Надо их понять и тогда уж судить...» |
− | + | – Гриша, ты же не уходи, нас подожди! – крикнул ему художник и исчез куда-то. | |
Скоро исчез и медик. | Скоро исчез и медик. | ||
− | «Да, надо постараться понять, а так нельзя...» | + | «Да, надо постараться понять, а так нельзя...» – продолжал думать Васильев. |
− | И он стал напряженно вглядываться в лицо каждой женщины и искать виноватой улыбки. Но | + | И он стал напряженно вглядываться в лицо каждой женщины и искать виноватой улыбки. Но – или он не умел читать на лицах, или же ни одна из этих женщин не чувствовала себя виноватою – на каждом лице он читал только тупое выражение обыденной, пошлой скуки и довольства. Глупые глаза, глупые улыбки, резкие, глупые голоса, наглые движения – и ничего больше. По-видимому, у каждой в прошлом был роман с бухгалтером и с бельем на пятьдесят рублей, а в настоящем нет другой прелести в жизни, кроме кофе, обеда из трех блюд, вина, кадрили, спанья до двух часов... |
Не найдя ни одной виноватой улыбки, Васильев стал искать: нет ли умного лица. И внимание его остановилось на одном бледном, немножко сонном, утомленном лице... Это была немолодая брюнетка, одетая в костюм, усыпанный блестками; она сидела в кресле, глядела в пол и о чем-то думала. Васильев прошелся из угла в угол и точно нечаянно сел рядом с нею. | Не найдя ни одной виноватой улыбки, Васильев стал искать: нет ли умного лица. И внимание его остановилось на одном бледном, немножко сонном, утомленном лице... Это была немолодая брюнетка, одетая в костюм, усыпанный блестками; она сидела в кресле, глядела в пол и о чем-то думала. Васильев прошелся из угла в угол и точно нечаянно сел рядом с нею. | ||
− | «Нужно начать с чего-нибудь пошлого, | + | «Нужно начать с чего-нибудь пошлого, – думал он, – а потом постепенно перейти к серьезному...» – А какой у вас хорошенький костюмчик! – сказал он и коснулся пальцем золотой бахромы на косынке. |
− | + | – Какой есть... – сказала вяло брюнетка. | |
− | + | – Вы из какой губернии? | |
− | + | – Я? Дальняя... Из Черниговской. | |
− | + | – Хорошая губерния. Там хорошо. | |
− | + | – Там хорошо, где нас нет. | |
− | «Жаль, что я не умею природу описывать, | + | «Жаль, что я не умею природу описывать, – подумал Васильев. – Можно было бы тронуть ее описаниями черниговской природы. Небось, ведь любит, коли родилась там». |
− | + | – Вам здесь скучно? – спросил он. | |
− | + | – Известно, скучно. | |
− | + | – Отчего же вы не уходите отсюда, если вам скучно? | |
− | + | – Куда ж я уйду? Милостыню просить, что ли? | |
− | + | – Милостыню просить легче, чем жить здесь. | |
− | + | – А вы откуда знаете? Нешто вы просили? | |
− | + | – Просил, когда нечем было платить за ученье. Хотя бы даже не просил, это так понятно. Нищий, как бы ни было, свободный человек, а вы раба. | |
Брюнетка потянулась и проводила сонными глазами лакея, который нес на подносе стаканы и сельтерскую воду. | Брюнетка потянулась и проводила сонными глазами лакея, который нес на подносе стаканы и сельтерскую воду. | ||
− | + | – Угостите портером, – сказала она и опять зевнула. | |
− | «Портером... | + | «Портером... – подумал Васильев. – А что, если бы сейчас вошел сюда твой брат или твоя мать? Что бы ты сказала? А что сказали бы они? Был бы тогда портер, воображаю...» |
Вдруг послышался плач. Из соседней комнаты, куда лакей понес сельтерскую, быстро вышел какой-то блондин с красным лицом и сердитыми глазами. За ним шла высокая, полная хозяйка и кричала визгливым голосом: | Вдруг послышался плач. Из соседней комнаты, куда лакей понес сельтерскую, быстро вышел какой-то блондин с красным лицом и сердитыми глазами. За ним шла высокая, полная хозяйка и кричала визгливым голосом: | ||
− | + | – Никто вам не позволял бить девушек по щекам! У нас бывают гости получше вас, да не дерутся! Шарлатан! | |
Поднялся шум. Васильев испугался и побледнел. В соседней комнате плакали навзрыд, искренно, как плачут оскорбленные. И он понял, что в самом деле тут живут люди, настоящие люди, которые, как везде, оскорбляются, страдают, плачут, просят помощи... Тяжелая ненависть и гадливое чувство уступили свое место острому чувству жалости и злобы на обидчика. Он бросился в ту комнату, где плакали; сквозь ряды бутылок, стоявших на мраморной доске стола, он разглядел страдальческое, мокрое от слез лицо, протянул к этому лицу руки, сделал шаг к столу, но тотчас же в ужасе отскочил назад. Плачущая была пьяна. | Поднялся шум. Васильев испугался и побледнел. В соседней комнате плакали навзрыд, искренно, как плачут оскорбленные. И он понял, что в самом деле тут живут люди, настоящие люди, которые, как везде, оскорбляются, страдают, плачут, просят помощи... Тяжелая ненависть и гадливое чувство уступили свое место острому чувству жалости и злобы на обидчика. Он бросился в ту комнату, где плакали; сквозь ряды бутылок, стоявших на мраморной доске стола, он разглядел страдальческое, мокрое от слез лицо, протянул к этому лицу руки, сделал шаг к столу, но тотчас же в ужасе отскочил назад. Плачущая была пьяна. |
Revision as of 12:56, 5 November 2012
Назад | Оглавление | Дальше
IV
– Сейчас у меня с моей дамой, пока мы плясали, был разговор, – рассказывал медик, когда все трое вышли на улицу. – Речь шла об ее первом романе. Он, герой – какой-то бухгалтер в Смоленске, имеющий жену и пятерых ребят. Ей было 17 лет и жила она у папаши и мамаши, торгующих мылом и свечами.
– Чем же он победил ее сердце? – спросил Васильев.
– Тем, что купил ей белья на пятьдесят рублей. Чёрт знает что!
«Однако же, вот он сумел выпытать у своей дамы ее роман, – подумал Васильев про медика. – А я не умею...» – Господа, я ухожу домой! – сказал он.
– Почему?
– Потому, что я не умею держать себя здесь. К тому же мне скучно и противно. Что тут веселого? Хоть бы люди были, а то дикари и животные. Я ухожу, как угодно.
– Ну, Гриша, Григорий, голубчик... – сказал плачущим голосом художник, прижимаясь к Васильеву. – Пойдем! Сходим еще в один, и будь они прокляты... Пожалуйста! Григорианц!
Васильева уговорили и повели вверх по лестнице. В ковре и в золоченых перилах, в швейцаре, отворившем дверь, и в панно, украшавших переднюю, чувствовался всё тот же стиль С – ва переулка, но усовершенствованный, импонирующий.
– Право, я пойду домой! – сказал Васильев, снимая пальто.
– Ну, ну, голубчик... – сказал художник и поцеловал его в шею. – Не капризничай... Гри-Гри, будь товарищем! Вместе пришли, вместе и уйдем. Какой ты скот, право.
– Я могу подождать вас на улице. Ей-богу, мне здесь противно!
– Ну, ну, Гриша... Противно, а ты наблюдай! Понимаешь? Наблюдай!
– Надо смотреть объективно на вещи, – сказал серьезно медик.
Васильев вошел в залу и сел. Кроме него и приятелей, в зале было еще много гостей: два пехотных офицера, какой-то седой и лысый господин в золотых очках, два безусых студента из межевого института и очень пьяный человек с актерским лицом. Все барышни были заняты этими гостями и не обратили на Васильева никакого внимания. Только одна из них, одетая Аидой, искоса взглянула на него, чему-то улыбнулась и проговорила, зевая:
– Брюнет пришел...
У Васильева стучало сердце и горело лицо. Ему было и стыдно перед гостями за свое присутствие здесь, и гадко, и мучительно. Его мучила мысль, что он, порядочный и любящий человек (таким он до сих пор считал себя), ненавидит этих женщин и ничего не чувствует к ним, кроме отвращения. Ему не было жаль ни этих женщин, ни музыкантов, ни лакеев.
«Это оттого, что я не стараюсь понять их, – думал он. – Все они похожи на животных больше, чем на людей, но ведь они все-таки люди, у них есть души. Надо их понять и тогда уж судить...»
– Гриша, ты же не уходи, нас подожди! – крикнул ему художник и исчез куда-то.
Скоро исчез и медик.
«Да, надо постараться понять, а так нельзя...» – продолжал думать Васильев.
И он стал напряженно вглядываться в лицо каждой женщины и искать виноватой улыбки. Но – или он не умел читать на лицах, или же ни одна из этих женщин не чувствовала себя виноватою – на каждом лице он читал только тупое выражение обыденной, пошлой скуки и довольства. Глупые глаза, глупые улыбки, резкие, глупые голоса, наглые движения – и ничего больше. По-видимому, у каждой в прошлом был роман с бухгалтером и с бельем на пятьдесят рублей, а в настоящем нет другой прелести в жизни, кроме кофе, обеда из трех блюд, вина, кадрили, спанья до двух часов...
Не найдя ни одной виноватой улыбки, Васильев стал искать: нет ли умного лица. И внимание его остановилось на одном бледном, немножко сонном, утомленном лице... Это была немолодая брюнетка, одетая в костюм, усыпанный блестками; она сидела в кресле, глядела в пол и о чем-то думала. Васильев прошелся из угла в угол и точно нечаянно сел рядом с нею.
«Нужно начать с чего-нибудь пошлого, – думал он, – а потом постепенно перейти к серьезному...» – А какой у вас хорошенький костюмчик! – сказал он и коснулся пальцем золотой бахромы на косынке.
– Какой есть... – сказала вяло брюнетка.
– Вы из какой губернии?
– Я? Дальняя... Из Черниговской.
– Хорошая губерния. Там хорошо.
– Там хорошо, где нас нет.
«Жаль, что я не умею природу описывать, – подумал Васильев. – Можно было бы тронуть ее описаниями черниговской природы. Небось, ведь любит, коли родилась там».
– Вам здесь скучно? – спросил он.
– Известно, скучно.
– Отчего же вы не уходите отсюда, если вам скучно?
– Куда ж я уйду? Милостыню просить, что ли?
– Милостыню просить легче, чем жить здесь.
– А вы откуда знаете? Нешто вы просили?
– Просил, когда нечем было платить за ученье. Хотя бы даже не просил, это так понятно. Нищий, как бы ни было, свободный человек, а вы раба.
Брюнетка потянулась и проводила сонными глазами лакея, который нес на подносе стаканы и сельтерскую воду.
– Угостите портером, – сказала она и опять зевнула.
«Портером... – подумал Васильев. – А что, если бы сейчас вошел сюда твой брат или твоя мать? Что бы ты сказала? А что сказали бы они? Был бы тогда портер, воображаю...»
Вдруг послышался плач. Из соседней комнаты, куда лакей понес сельтерскую, быстро вышел какой-то блондин с красным лицом и сердитыми глазами. За ним шла высокая, полная хозяйка и кричала визгливым голосом:
– Никто вам не позволял бить девушек по щекам! У нас бывают гости получше вас, да не дерутся! Шарлатан!
Поднялся шум. Васильев испугался и побледнел. В соседней комнате плакали навзрыд, искренно, как плачут оскорбленные. И он понял, что в самом деле тут живут люди, настоящие люди, которые, как везде, оскорбляются, страдают, плачут, просят помощи... Тяжелая ненависть и гадливое чувство уступили свое место острому чувству жалости и злобы на обидчика. Он бросился в ту комнату, где плакали; сквозь ряды бутылок, стоявших на мраморной доске стола, он разглядел страдальческое, мокрое от слез лицо, протянул к этому лицу руки, сделал шаг к столу, но тотчас же в ужасе отскочил назад. Плачущая была пьяна.
Пробираясь сквозь шумную толпу, собравшуюся вокруг блондина, он пал духом, струсил, как мальчик, и ему казалось, что в этом чужом, непонятном для него мире хотят гнаться за ним, бить его, осыпать грязными словами... Он сорвал с вешалки свое пальто и бросился опрометью вниз по лестнице.
Назад | Оглавление | Дальше