Ф.М.Достоевский. Хозяйка. Часть первая. III
Назад | Оглавление | Дальше
III
Вся ночь прошла в тревоге. На другой день Ордынов вышел рано поутру, несмотря на свою слабость и на лихорадку, которая все еще не оставляла его. На дворе он опять встретил дворника. В этот раз татарин еще издали приподнял фуражку и с любопытством поглядел на него. Потом, как будто опомнясь, принялся за свою метлу, искоса взглядывая на медленно приближавшегося Ордынова.
– Что? ты ничего не слыхал ночью? – спросил Ордынов.
– Да, слыхал.
– Что это за человек? кто он такой?
– Сама нанимала, сама и знай; а моя чужая.
– Да будешь ли ты когда говорить! – закричал Ордынов вне себя от припадка какой-то болезненной раздражительности.
– А моя что сделала? Виновата твоя, – твоя жильцов пугала. Внизу гробовщик жил: он глух, а все слышал, и баба его глухая, и та слышала. А на другом дворе, хоть и далеко, а тоже слышала – вот. Я к надзирателю пойду.
– Я сам туда же пойду, – отвечал Ордынов и пошел к воротам.
– А хоть как хошь; сама нанимала... Барин, барин, постой!
Ордынов оглянулся; дворник из учтивости тронул за шапку.
– Ну!
– Коль пойдешь, я к хозяину пойду.
– Что ж?
– Лучше съезжай.
– Ты глуп, – проговорил Ордынов и опять пошел было прочь.
– Барин, барин, постой! – Дворник опять тронул за шапку и оскалил зубы.
– Слушай, барин: ты сердце держи; за что бедного гнать? Бедного гонять – грех. Бог не велит – слышь?
– Слушай же и ты: вот возьми это. Ну, кто ж он таков?
– Кто таков?
– Да.
– Я и без денег скажу.
Тут дворник взял метлу, махнул раз-два, потом остановился, внимательно и важно посмотрев на Ордынова.
– Ты барин хороший. А не хошь жить с человеком хорошим, как хошь; моя вот как сказала.
Тут татарин посмотрел еще выразительнее и, как будто осердясь, опять принялся за метлу. Показав наконец вид, что кончил какое-то дело, он таинственно подошел к Ордынову и, сделав какой-то очень выразительный жест, произнес:
– Она вот что!
– Чего? Как?
– Ума нет.
– Что?
– Улетела. Да! улетела! – повторил он еще более таинственным тоном. – Она больна. У него барка была, большая была, и другая была, и третья была, по Волге ходила, а я сам из Волги; еще завод была, да сгорела, и он без башка.
– Он помешанный?
– Ни!.. Ни! – отвечал с расстановкой татарин. – Не мешана. Он умный человек. Она все знает, книжка много читала, читала, читала, все читала и другим правда сказывала. Так, пришла кто: два рубля, три рубля, сорок рубля, а не хошь, как хошь; книжка посмотрит, увидит и всю правду скажет. А деньга на стол, тотчас на стол – без деньга ни!
Тут татарин, с излишком сердца входивший в интересы Мурина, даже засмеялся от радости.
– Что ж, он колдовал, гадал кому-нибудь?
– Гм... – промычал дворник, скоро кивнув головою, – она правду сказывала. Она бога молит, много молит. А то так, находит на него.
Тут татарин опять повторил свой выразительный жест.
В эту минуту кто-то кликнул дворника с другого двора, а вслед затем показался какой-то маленький, согбенный, седенький человек в тулупе. Он шел кряхтя, спотыкаясь, смотрел в землю и что-то нашептывал про себя. Можно было подумать, что он от старости выжил из ума.
– Хозяева, хозяева! – прошептал впопыхах дворник, наскоро кивнув головою Ордынову, и, сорвав шапку, бросился бегом к старичку, которого лицо было как-то знакомо Ордынову; по крайней мере он где-то встретил его очень недавно. Сообразив, впрочем, что тут нет ничего удивительного, он пошел со двора. Дворник показался ему мошенником и наглецом первой руки. "Бездельник точно торговался со мной! – думал он, – бог знает что тут такое!"
Он уже произнес это на улице.
Мало-помалу его начали одолевать другие мысли. Впечатление было неприятное: день серый и холодный, порхал снег. Молодой человек чувствовал, как озноб снова начинает ломать его; чувствовал тоже, что как будто земля начинала под ним колыхаться. Вдруг один знакомый голос неприятно сладеньким, дребезжащим тенором пожелал ему доброго утра.
– Ярослав Ильич! – сказал Ордынов.
Перед ним стоял бодрый, краснощекий человек, с виду лет тридцати, невысокого роста, с серенькими маслеными глазками, с улыбочкой, одетый... как и всегда бывает одет Ярослав Ильич, и приятнейшим образом протягивал ему руку. Ордынов познакомился с Ярославом Ильичом тому назад ровно год совершенно случайным образом, почти на улице. Очень легкому знакомству способствовала, кроме случайности, необыкновенная наклонность Ярослава Ильича отыскивать всюду добрых, благородных людей, прежде всего образованных и по крайней мере талантом и красотою обращения достойных принадлежать высшему обществу. Хотя Ярослав Ильич имел чрезвычайно сладенький тенор, но даже в разговорах с искреннейшими друзьями в настрое его голоса проглядывало что-то необыкновенно светлое, могучее и повелительное, не терпящее никаких отлагательств, что было, может быть, следствием привычки.
– Каким образом? – вскрикнул Ярослав Ильич с выражением искреннейшей, восторженной радости.
– Я здесь живу.
– Давно ли? – продолжал Ярослав Ильич, подымая ноту все выше и выше. – И я не знал этого! Но я с вами сосед! Я теперь уже в здешней части. Я уже месяц как воротился из Рязанской губернии. Поймал же вас, старинный и благороднейший друг! – И Ярослав Ильич рассмеялся добродушнейшим образом.
– Сергеев! – закричал он вдохновенно, – жди меня у Тарасова, да чтоб без меня не шевелили кулей. Да турни олсуфьевского дворника; скажи, чтоб тот же час явился в контору. Я приду через час....
Наскоро отдавая кому-то этот приказ, деликатный Ярослав Ильич взял Ордынова под руку и повел в ближайший трактир.
– Не успокоюсь без того, пока не перебросим двух слов наедине после такой долгой разлуки. Ну, что ваши занятия? – прибавил он, почти благоговейно к таинственно понизив голос. – Всегда в науках?
– Да, я по-прежнему, – отвечал Ордынов, у которого мелькнула одна светлая мысль.
– Благородно, Василий Михайлович, благородно! – Тут Ярослав Ильич крепко пожал руку Ордынова. – Вы будете украшением нашего общества. Подай вам господь счастливого пути на вашем поприще... Боже! Как я рад, что вас встретил! Сколько раз я вспоминал об вас, сколько раз говорил: где-то он, наш добрый, великодушный, остроумный Василий Михайлович?
Они заняли особую комнату. Ярослав Ильич заказал закуску, велел подать водки и с чувством взглянул на Ордынова.
– Я много читал без вас, – начал он робким, немного вкрадчивым голосом. – Я прочел всего Пушкина...
Ордынов рассеянно посмотрел на него.
– Удивительно изображение человеческой страсти-с. Но прежде всего позвольте мне быть вам благодарным. Вы так много сделали для меня благородством внушений справедливого образа мыслей...
– Помилуйте!
– Нет, позвольте-с. Я всегда люблю воздать справедливость и горжусь, что по крайней мере хоть это чувство не замолкло во мне.
– Помилуйте, вы несправедливы к себе, и я, право...
– Нет, совершенно справедлив-с, – возразил с необыкновенным жаром Ярослав Ильич. – Что я такое в сравнении с вами-с? Не правда ли?
– Ах, боже мой!
– Да-с...
Тут последовало молчание.
– Следуя вашим советам, я прервал много грубых знакомств к смягчил отчасти грубость привычек, – начал опять Ярослав Ильич несколько робким и вкрадчивым голосом. – В свободное от должности время большею частию сижу дома; по вечерам читаю какую-нибудь полезную книгу, и... у меня одно желание, Василий Михайлович, приносить хоть посильную пользу отечеству...
– Я всегда считал вас за благороднейшего человека, Ярослав Ильич.
– Вы всегда приносите бальзам... благородный молодой человек.
Ярослав Ильич горячо пожал руку Ордынову.
– Вы не пьете? – заметил он, немного утишив свое волнение.
– Не могу; я болен.
– Больны? да, в самом деле! Давно ли, как, каким образом вы изволили заболеть? Угодно, я скажу... какой медик вас лечит? Угодно, я сейчас скажу вашему частному доктору. Я сам, лично, к нему побегу. Искуснейший человек!
Ярослав Ильич уже брался за шляпу.
– Покорно благодарю. Я не лечусь и не люблю лекарей...
– Что вы? можно ли этак? Но это искуснейший, образованнейший человек, – продолжал Ярослав Ильич, умоляя, – намедни, – но позвольте вам это рассказать, дорогой Василий Михайлович, – намедни приходит один бедный слесарь: "я вот, говорит, наколол себе руку моим орудием; излечите меня..." Семен Пафнутьич, видя, что несчастному угрожает антонов огонь, [гангрена] принял меру отрезать зараженный член. Он сделал это при мне. Но это было так сделано, таким благор... то есть таким восхитительным образом, что, признаюсь, если б не сострадание к страждущему человечеству, то было бы приятно посмотреть так просто, из любопытства-с. Но где и как изволили заболеть?
– Переезжая на квартиру... Я только что встал.
– Но вы еще очень нездоровы, и вам бы не следовало выходить. Стало быть, вы уже не там, где прежде, живете? Но что побудило вас?
– Моя хозяйка уехала из Петербурга.
– Домна Саввишна? Неужели?.. Добрая, истинно благородная старушка! Знаете ли? Я чувствовал к ней почти сыновнее уважение. Что-то возвышенное прадедовских лет светилось в этой почти отжившей жизни; и, глядя на нее, как будто видишь перед собой воплощение нашей седой, величавой старинушки... то есть из этого... что-то тут, знаете, этак поэтическое!.. – заключил Ярослав Ильич, совершенно оробев и покраснев до ушей.
– Да, она была добрая женщина.
– Но позвольте узнать, где вы теперь изволили поселиться?
– Здесь, недалеко, в доме Кошмарова.
– Я с ним знаком. Величавый старик! Я с ним, смею сказать, почти искренний друг. Благородная старость!
Уста Ярослава Ильича почти дрожали от радости умиления. Он спросил еще рюмку водки и трубку.
– Сами по себе нанимаете?
– Нет, у жильца.
– Кто таков? Может быть, я тоже знаком.
– У Мурина, мещанина; старик высокого роста...
– Мурин, Мурин; да, позвольте-с, это на заднем дворе, над гробовщиком?
– Да, да, на самом заднем дворе.
– Гм... вам покойно жить-с?
– Да я только что переехал.
– Гм... я только хотел сказать, гм... впрочем, но вы не заметили ль чего особенного?
– Право...
– То есть я уверен, что вам будет жить у него хорошо, если останетесь довольны помещением... я и не к тому говорю, готов предупредить; но, зная ваш характер... Как вам показался этот старик мещанин?
– Он, кажется, совсем больной человек.
– Да, он очень страждущ... Но вы такого ничего не заметили? Вы говорили с ним?
– Очень мало; он такой нелюдимый ы желчный...
– Гм... – Ярослав Ильич задумался.
– Несчастный человек! – сказал он, помолчав.
– Да, несчастный и вместе с тем до невероятности странный ы занимательный человек. Впрочем, если он вас не беспокоит... Извините, что я обратил внимание на такой предмет, но я полюбопытствовал...
– И, право, возбудили и мое любопытство... Я бы очень желал знать, кто он таков. К тому же я с ним живу...
– Видите ли-с: говорят, этот человек был прежде очень богат. Он торговал, как вам, вероятно, удавалось слышать. По разным несчастным обстоятельствам он обеднел; у него в бурю разбило несколько барок с грузом. Завод, вверенный, кажется, управлению близкого и любимого родственника, тоже подвергся несчастной участи и сгорел, причем в пламени пожара погиб и сам его родственник. Согласитесь, потеря ужасная! Тогда Мурин, рассказывают, впал в плачевное уныние; стали опасаться за его рассудок, и действительно, в одной ссоре с другим купцом, тоже владетелем барок, ходивших по Волге, он вдруг выказал себя с такой странной и неожиданной точки зрения, что все происшедшее не иначе отнесли, как к сильному его помешательству, чему и я готов верить. Я подробно слышал о некоторых его странностях; наконец, вдруг случилось одно очень странное, так сказать, роковое обстоятельство, которое уж никак нельзя объяснить иначе, как враждебным влиянием прогневанной судьбы.
– Какое? – спросил Ордынов.
– Говорят, что в болезненном припадке сумасшествия он посягнул на жизнь одного молодого купца, которого прежде чрезвычайно любил. Он был так поражен, когда очнулся после припадка, что готов был лишить себя жизни: так по крайней мере рассказывают. Не знаю наверное, что произошло за этим, но известно то, что он находился несколько лет под покаянием... Но что с вами, Василий Михайлович, не утомляет ли вас мой простой рассказ?
– О нет, ради бога... Вы говорите, что он был под покаянием; но он не один.
– Не знаю-с. Говорят, что был один. По крайней мере никто другой не замешан в том деле. А впрочем, не слыхал о дальнейшем; знаю только...
– Ну-с.
– Знаю только, – то есть я собственно ничего особенного не имел в мыслях прибавить... я хочу только сказать, если вы находите в нем что-то необыкновенное я выходящее из обыкновенного уровня вещей, то все это произошло не иначе, как следствием бед, обрушившихся на него одна за другою...
– Да, он такой богомольный, большой святоша.
– Не думаю, Василий Михайлович; он столько пострадал; мне кажется, он чист своим сердцем.
– Но ведь теперь он не сумасшедший; он здоров.
– О нет, нет ; в этом я вам могу поручиться, готов присягнуть; он в полном владении всех своих умственных способностей. Он только, как вы справедливо заметили мельком, чрезвычайно чудной и богомольный. Очень даже разумный человек. Говорит бойко, смело и очень хитро-с. Еще виден след прошлой бурной жизни на лице его-с. Любопытный человек-с и чрезвычайно начитанный.
– Он, кажется, читает все священные книги?
– Да-с, он мистик-с.
– Что?
– Мистик. Но я вам говорю это по секрету. По секрету скажу вам еще, что за ним был некоторое время сильный присмотр. Этот человек имел ужасное влияние на приходивших к нему.
– Какое же?
– Но вы не поверите; видите ли-с: тогда еще он не жил в здешнем квартале; Александр Игнатьич, почетный гражданин, человек сановитый и пользующийся общим уважением, ездили к нему с каким-то поручиком из любопытства. Приезжают они к нему; их принимают, и странный человек начинает им вглядываться в лица. Он обыкновенно вглядывался в лица, если соглашался быть полезным; в противном случае отсылал приходящих назад, и даже, говорят, весьма неучтиво. Спрашивает он их: что вам угодно, господа? Так и так, отвечает Александр Игнатьич: дар ваш может сказать вам это и без нас. Пожалуйте ж, говорит, со мной в другую комнату; тут он назначил именно того из них, который до него имел надобность. Александр Игнатьич не рассказывал, что с ним было потом, но он вышел от него бледный как платок. То же самое случилось и с одной знатной дамой высшего общества: она тоже вышла от него бледна как платок, вся в слезах и в изумлении от его предсказания и красноречия.
– Странно. Но теперь он не занимается этим?
– Строжайше запрещено-с. Были чудные примеры-с. Один молодой корнет, цвет и надежда высшего семейства, глядя на него, усмехнулся. "Чего ты смеешься? – сказал, рассердившись, старик. – Через три дня ты сам будешь вот что!" – и он сложил крест руки, означая таким знаком труп мертвеца.
– Ну?
– Не смею верить, но, говорят, предсказание сбылось. Он имеет дар, Василий Михайлович... Вы изволили улыбнуться на мой простодушный рассказ. Знаю, что вы далеко упредили меня в просвещении; но я верю ему: он не шарлатан. Сам Пушкин упоминает о чем-то подобном в своих сочинениях.
– Гм. Не хочу вам противоречить. Вы, кажется, сказали, что он живет не один.
– Я не знаю... с ним, кажется, дочь его.
– Дочь?
– Да-с, или, кажется, жена его; я знаю, что живет с ним какая-то женщина. Я видел мельком и внимания не обратил.
– Гм. Странно...
Молодой человек впал в задумчивость, Ярослав Ильич – в нежное созерцание. Он был растроган и тем, что видел старого друга, и тем, что удовлетворительно рассказал интереснейшую вещь. Он сидел, не спуская глаз с Василья Михайловича и потягивая из трубки; но вдруг вскочил и засуетился.
– Целый час прошел, а я и забыл. Дорогой Василий Михайлович, еще раз благодарю судьбу за то, что свела нас вместе, но мне пора. Дозволите ли мне посетить вас в вашем ученом жилище?
– Сделайте одолжение, буду вам очень рад. Навещу и сам вас, когда выпадет время.
– Верить ли приятному известию? Обяжете, несказанно обяжете! Не поверите, в какой восторг вы меня привели!
Они вышли из трактира. Сергеев уже летел им навстречу и скороговоркой рапортовал Ярославу Ильичу, что Вильм Емельянович изволят проезжать. Действительно, в перспективе показалась пара лихих саврасок, впряженных в лихие пролетки. Особенно замечательна была необыкновенная пристяжная. Ярослав Ильич сжал, словно в тисках, руку лучшего из друзей своих, приложился к шляпе и пустился встречать налетавшие дрожки. Дорогою он раза два обернулся и прощальным образом кивнул головою Ордынову.
Ордынов чувствовал такую усталость, такое изнеможение во всех членах, что едва волочил ноги. Кое-как добрался он до дому. В воротах его опять встретил дворник, прилежно наблюдавший все его прощание с Ярославом Ильичом, и еще издали сделал ему какой-то пригласительный знак. Но молодой человек прошел мимо. В дверях квартиры он плотно столкнулся с маленькой седенькой фигуркой, выходившей, потупив очи, от Мурина.
– Господи, прости мои прегрешения! – прошептала фигурка, отскочив в сторону с упругостью пробки.
– Не ушиб ли я вас?
– Нет-с, нижайше благодарю за внимание... О, господи, господи!
Тихий человечек, кряхтя, охая и нашептывая что-то назидательное себе под нос, бережно пустился по лестнице. Это был хозяин дома, которого так испугался дворник. Тут только Ордынов вспомнил, что видел его в первый раз здесь же, у Мурина, когда переезжал на квартиру.
Он чувствовал, что был раздражен и потрясен; он знал, что фантазия и впечатлительность его напряжены до крайности, и решил не доверять себе. Мало-помалу он впал в какое-то оцепенение. В грудь его залегло какое-то тяжелое, гнетущее чувство. Сердце его ныло, как будто все изъязвленное, и вся душа была полна глухих, неиссякаемых слез.
Он опять припал на постель, которую она постлала ему, и стал снова слушать. Он слышал два дыхания: одно тяжелое, болезненное прерывистое, другое тихое, но неровное и как будто тоже взволнованное, как будто там билось сердце одним и тем же стремлением, одною и тою же страстью. Он слышал порою шум ее платья, легкий шелест ее тихих, мягких шагов, и даже этот шелест ноги ее отдавался глухою, но мучительно-сладостною болью в его сердце. Наконец он как будто расслушал рыдания, мятежный вздох и, наконец, опять ее молитву. Он знал, что она стоит на коленях перед образом, ломая руки в каком-то исступленном отчаянии!.. Кто же она? За кого она просит? Какою безвыходною страстью смущено ее сердце? Отчего оно так болит и тоскует и выливается в таких жарких и безнадежных слезах?..
Он начал припоминать ее слова. Все, что она говорила ему, еще звучало в ушах его, как музыка, и сердце любовно отдавалось глухим, тяжелым ударом на каждое воспоминание, на каждое набожно повторенное ее слово... На миг мелькнуло в уме его, что он видел все это во сне. Но в тот же миг весь состав его изныл в замирающей тоске, когда впечатление ее горячего дыхания, ее слов, ее поцелуя наклеймилось снова в его воображении. Он закрыл глаза и забылся. Где-то пробили часы; становилось поздно; падали сумерки.
Ему вдруг показалось, что она опять склонилась над ним, что глядит в его глаза своими чудно-ясными глазами, влажными от сверкающих слез безмятежной, светлой радости, тихими и ясными, как бирюзовый нескончаемый купол неба в жаркий полдень. Таким торжественным спокойствием сияло лицо ее, таким обетованием нескончаемого блаженства теплилась ее улыбка, с таким сочувствием, с таким младенческим увлечением преклонилась она на плечо его, что стон вырвался из его обессиленной груди от радости. Она хотела ему что-то сказать; она ласково что-то повторяла ему. Опять как будто сердце пронзающая музыка поразила слух его. Он жадно впивал в себя воздух, нагретый, наэлектризованный ее близким дыханием. В тоске он простер свои руки, вздохнул, открыл глаза... Она стояла перед ним, нагнувшись к лицу его, вся бледная, как от испуга, вся в слезах, вся дрожа от волнения. Она что-то говорила ему, об чем-то молила его, складывая и ломая свои полуобнаженные руки. Он обвил ее в своих объятиях, она вся трепетала на его груди...
Назад | Оглавление | Дальше